Артем Камардин: крик, запрещающий смерть

СТИХОТВОРЕНИЕ КАК ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Цель моей заметки проста и недостижима одновременно.

Мне хотелось бы донести до читателей, что стихотворение Артема Камардина, за которое российская власть пытала его и упекла на 7 лет за решетку, — не просто подлинное перформативное высказывание, не просто самоотверженный вызов, брошенный свободным человеком государству, но прежде всего ценный эстетический акт, во многом наследующий традициям мировой поэзии.

Вот текст стихотворения целиком:

Убей меня, ополченец! Ствол тебе купят менты из бюджетных денег. Убей меня, ополченец! Стань десницей карающей. Я же не человек! Дерьмо течет в моих венах! Убей меня, ополченец! Будь бичом Божьим! Ведь я не патриот... а может просто не вышел рожей. Зачем тебе повод? Нах*й его! Не нужен! Убей меня, ополченец! Ну же!

Убей меня, ополченец! Ты уже попробовал крови! Ты видел, как братскому народу Боевые братья братские могилы роют. Ты включишь телевизор — тебя перекроет, Самоконтроль никогда не был твоей сильной стороною. Зато у тебя много других сильных сторон. Убей меня, доброволец! Отстреливай белых ворон. Отомсти за распятого мальчика! Спаси от меня Родину! Стань героем! Убей меня, доброволец! Твой президент будет тобою очень доволен. Разорви меня в клочья! Втопчи в грязь! Русской Весны распустились почки! Не медли! Убей меня, мразь! Ты же так этого хочешь…

Ведь пока ты воевал за Донбасс, Я трахал твоих дочек, А трехгодовалому сыну продавал спайс.

«Это что — стихи?!» — возмущены наивные читатели. Им кажется, что это не стихи, а грязь. Как будто не было Маяковского с его «Я люблю смотреть, как умирают дети». Как будто художественное преувеличение обязано иметь границы. Поэт никому ничего не обязан, кроме как Богу и собственной совести, а поэзия не может не преступать законов бессовестного и безбожного мира. Она выворачивает карманы реальности и вытряхивает из них всё, что обыватели хотели бы не замечать еще хотя бы пару тысяч лет.

ЗАЧЕМ ТАК ГРЯЗНО?

Я упомянул гиперболу Маяковского. В самом деле: поверхностный взгляд на стихотворение зацепится за разные черты художественного метода Маяковского (печальная «рифма» к судьбе поэтов «Маяковского дела» Артема Камардина и Егора Штовбы!), за общее звучание, подобное раунду рэп-баттла, или, в лучшем случае, за жанр инвективы, направленной против обобщенного образа «ополченца». Это напомнит многим эпиграмму Мандельштама на Сталина.

Стоит ли уточнять, что текст Камардина гораздо страшнее мандельштамовского? Ведь обращен он не к тирану, а к согражданам, зомбированным властью и ее пропагандой. Описательный характер частей, которые представляют оппонента поэта, присущ и мандельштамовскому «Мы живем, под собою не чуя страны…», и стихотворению Камардина. Но если призыв «убей меня!» у Мандельштама уходит в подтекст, то у Камардина он ставится в самую сильную позицию и повторяется в стихотворении восемь раз (если учитывать случаи прямого лексического повтора; с контекстными синонимами получится около восемнадцати раз).

Как перефразировал Мандельштама поэт Герман Лукомников, «наши речи уже вообще не слышны». Но реальность доказывает, что поэтическое слово по-прежнему может быть для государства неудобным и опасным. Герой Камардина обращается к целому скопищу убийц напрямую, делает это дерзко, с многократно растущей отчаянностью и, конечно, говорит при этом на языке, единственно доступном для прямых адресатов стихотворения: на языке площадной брани, ругательства, хуления.

Уже в этом просматривается идеальное взаимодополнение жанра и сообщения, над которыми работает поэт. С теми, кто, по выражению Цветаевой, проявляет лишь «злую волю к добру», нельзя говорить по-доброму. Можно лишь по-злому. Но и это почти бесполезно. Все, кто выступает против насильственной власти, все, кто воюет с войной, приспешниками власти и войны, будут ненавидимы как враги. Отсюда тотальное усиление в стихотворении точки зрения представителей власти и ее прихлебателей. В их «русском мире» не остается места ничему живому и доброму. Всех и всё застилает ненависть, агрессия, страх и смерть. Нагнетание деструктивной, обсценной лексики, табуированных тем и образов — отнюдь не гиперболический жест, не фигура речи. Это реальность, в которой оказалась Россия после 24 февраля 2022 года. Реальность кошмаров, сон разума, рождающий чудовищ, пиршество Сатурна, пожирающего своих детей.

ПРОТИВ НОРМАЛИЗАЦИИ

Что можно противопоставить этому ужасу и мраку? Кажется, ничего. Но Артем Камардин совершает сильный ход: он пишет собирательный портрет мясников кровавой бойни, предлагает им картину мерзости, производимой ими же, на их же языке. Перформативный эффект, производимый на читателей стихотворения, более чем огромен. Беспрецедентная резкость (по)этической оптики заставляет любого испытать от этого текста отвращение. Среди моих читателей нашлось немало противников путинского режима, которые, тем не менее, считают, что такие стихи «оскорбительны» и недопустимы, а отдельные люди договорились до мысли, что за эти стихи «правильно» было дать автору людоедский тюремный срок в 7 лет.

К несчастью, логика многих такова: убивать «ополченцам» других людей можно, и за это они будут признаны «героями», а вот называть вещи своими именами теперь нельзя, стыдно и вообще как-то грубо, некультурно. «Трахать дочек» в стихах — перебор, буквально — оскорбление чувств верующих. Переступание границ трепетно охраняемой бдительными согражданами нормы. Это неудивительно, ведь нормализация войны и оберегание «традиционных ценностей» — религия дремучей архаичной власти, захватившей страну.

Я настаиваю на том, что поэзия — феномен ненормативный. Поэзия катализирует процессы, которые выхватываются ею из безумной реальности, из времени «оптовых смертей». Задача поэта — продемонстрировать ужас ужаса и мерзость мерзости так, чтобы это было ощутимо при чтении не просто умозрительно, но физически. Для поэзии нет табуированных сфер жизни и нет приемов, которые бы она не применила в целях разоблачения зла. «Хулительная поэзия», существовавшая во все времена, несет в себе огромный заряд неприятия того и тех, о чем и о ком говорят хулящие. Чувствуя, по-видимому, интуитивно нормативный и архаический принцип организации властного дискурса, поэт избирает путь, с одной стороны, разрушения навязанной нормализации кошмара, а с другой — путь актуализации архаических базовых оппозиций культуры (достоинство и недостойность, жизнь и смерть и т. д.; о них речь пойдет дальше).