Все родные
Глядя в окно автобуса на черничники и поросшие лишайниками валуны по краям горной дороги, начинаешь отдаляться от войны и ее новостей. Трудно поверить, что в Германии еще есть глушь, где, чтобы поймать сеть, нужно выйти из дома и подняться вверх по холму метров на двести. Олень у дороги не редкость, особенно ночью. Такие места находишь не сразу, но за двадцать пять лет с момента нашего бесповоротного отъезда было время изучить здешний ландшафт. Сейчас мы решили съездить сюда на несколько дней, сделать паузу после пяти месяцев помощи беженцам и обсуждения сводок.
Географически это южный Шварцвальд. Долины с труднопроизносимыми даже для немца алеманнскими названиями. Путь сюда на перекладных от швейцарской границы занимает полдня. Автобус три раза в день, если вообще. Сначала позади остаются средневековые городки над Рейном, потом поля и пастбища, потом добротные, ничем особо не примечательные деревни, часто населенные нашими земляками. Ждешь пересадки на автостанции, где на жаре пьют пиво неспортивные типы в спортивных куртках, а на бетонных скамейках черным жирно выведено «Россия». Однажды тут проходил автопробег под российскими флагами, где, однако, собралась толпа людей, приехавших специально, чтобы выступить против патриотов. «Землячки», сигналя, выкатывали на увешанных триколором «фольксвагенах» и «тойотах», протестующие стояли на тротуарах и показывали знаками и плакатами, куда этой мотоколонне надо бы пойти. До ругани, конечно, доходило: русскоязычными оказались практически все.
Пейзаж скоро меняется, начинаются настоящие горы. На остановке, где дорога берёт круто вверх, большинство пассажиров выходит. В обратный автобус кто-то пытается протолкнуться без билета. «У тебя есть карточка? — по-русски с акцентом спрашивает водитель. — Ты скажи, ты кто? Ты модный хохол?» «Не, казах», — фаталистически отвечает безбилетник, но водитель уже отвернулся, дескать, давай проходи, только тихо. «А что такое “модный хохол”?» — спрашиваю я в окно. Водитель улыбается и пожимает плечами: «Ну, украинец. Их теперь все любят». Украинцам и правда проезд бесплатный.
Туристов не видно, и я уже думаю, что поеду дальше один, но тут подходит группа русскоязычных украинцев, ждавших на скамейках возле киоска. Теперь отдуваться приходится нашему водителю, молодому поляку. Перед ним довольно крупный мужик, балансируя на подгибающихся коленях, роется в барсетке. «Билет?» — дружелюбно, но твердо спрашивает поляк. Мужик достает банку джина с тоником. «Nie piję!» Мужик вздыхает и нашаривает наконец украинский паспорт. Я заговариваю с поляком по-немецки, хотя по глазам мы оба понимаем, что можем и иначе. Автобусы наконец разъезжаются, и наш начинает карабкаться вверх по серпантинам.
От конечной мои попутчики всей толпой идут к старому курортному отелю. Двухэтажный дом с просторной верандой, сколько я его помню, стоял закрытым и не то чтобы обветшал, но как-то застрял в восьмидесятых. Сейчас там кипит жизнь, в запущенном саду носятся дети. «Мам, пойдем смотреть оленей!» «Отдай мой велик!» «Этот упал в ручей, а мелкий нет.» Язык слышен только русский: народ, видимо, с востока. За садовой оградой — косогор с овцами и коровами, выше — перелески и скалы. Мечта путешественника. Я решаю подбить мою знакомую волонтерку В. вечером приехать и разузнать, что к чему.
Приходим к началу ужина. Готовка самоорганизованная, регулярное питание по часам, в комнатах кухонь нет. На раздаче в столовой работают посменно. Всего в отеле человек двести, комнаты большие и даже роскошные, но по одной на семью. У хозяина несколько гостиниц в Шварцвальде, он отдавал то одну, то другую под временный приют: сначала рома из бывшей Югославии, потом сирийским беженцам, теперь украинцам. «Он очень религиозный человек», — говорит нам Лена, которая всех здесь знает. Видимо, еще и влиятельный: приютить беженцев у себя только полдела, нужно еще убедить сельское сообщество акцептировать чужих с их непонятным образом жизни и странными привычками.
Алина и Сергей из Херсона, приехали неделю назад, для них Шварцвальд — terra incognita. Рассказывают про проезд через РФ в Грузию, про восемнадцать блокпостов и допросы. Про то, как не верили, что началась война. «Я была... ну, оскорблена, — говорит Алина, — почему они думают, что могут вот так менять чужую жизнь? Я сказала, я не буду спать в коридоре. У нас не было бомбоубежища; говорили, в коридоре без окон за тремя стенами безопаснее. А потом увидела это. В шести километрах, на ядерные грибы похоже. Один с пятиэтажный дом, другой вдвое выше. И внутри все оранжевое. Баллистические ракеты». «У нас еще ничего, — добавляет Сергей. — В Грузии в гостинице люди из Мариуполя рассказывали, как просидели месяц в подвале, пили воду из батарей, топили снег, а он черный...»
К нашему столику подсаживается статная пожилая дама. Ее бархатный пиджак и изумрудные серьги гармонируют с гостиничным интерьером и возвращают к реальности. Хотя где здесь реальность? Я пытаюсь сказать ей что-нибудь светское. «Я объездила всю Россию, — говорит она, не слушая. — Командировки. Я русская, живу в Украине тридцать лет. А теперь мои друзья и родственники не отвечают на звонки. Мой город сносят с лица земли. Я посылала им фотографии своей квартиры, что с ней стало — они говорят, что это из какого-то фильма. Да». Постепенно мы всё же переключаемся на местные темы. Алина и Сергей хотят учить немецкий, устраивать детей в школу, а это, конечно, лучше делать в городе. Обсуждаем варианты. Моя спутница предлагает пристраивать сюда людей постарше, которым на природе будет лучше, а молодежи надо бы помогать постепенно выбираться. «Пожилым людям здесь комфортно, немцы специально приезжают», — поясняю я, искоса глядя на старую даму, которая как-то ушла в себя. Она выпрямляется в кресле. «Вот я хочу задать вам один вопрос, — говорит она громко и отчетливо, как в Малом театре. — Как вы относитесь к преступной агрессии Путина против суверенной Украины?» Пауза. За соседним столом тоже все примолкли. «А вы как думаете?» — практически одновременно спрашиваем мы с В. Атмосфера разряжается, и скоро все снова говорят наперебой.
Курортная обстановка успокаивает. В столовой высокие потолки, массивные люстры, искусственные цветы в вазах. За двойными дверьми в холл видны камин и кожаные кресла. У меня включается второй план, и я начинаю сравнивать эти условия не с немецкими центрами первичного приема, а с чем-то, казалось бы, очень от нас далеким. Например, с Бирмой, где военная хунта годами ведет перманентную войну против национальных меньшинств и время от времени атакует лагеря беженцев. В полной насилия чужой реальности мой ум автоматически цеплялся за воспоминания о более спокойных местах — когда-то это была Украина и большая часть России. Ну до этого у нас все-таки не доходило! У нас хреново, но всё же дома было как-то нормальнее! Что это за дом такой, сегодня сказать трудно, хотя его фрагменты всегда под руками. В импровизированной душевой на бирманской границе у меня в нужный момент сразу всплыла фраза из Андруховича: «Ось по трубi повзе змiя!». Для москвича неплохо.
Кто-то спрашивает, не смогу ли я отогнать волонтерскую машину за дом, это возвращает меня к разговору. «Но как нас встречали в Грузии! — рассказывает Алина. — Волонтеры, кстати, почти все были русские из приехавших недавно. А грузины помогали деньгами, всё давали бесплатно, в магазинах, на рынке. Незнакомые женщины подходили на улице, обнимали, я плакала, и они тоже. При выезде русская пограничница говорит: что такое, как вы едете, у вас заднее стекло выбито, не могли машину привести в порядок? Я говорю: мы из Херсона. Она: ну и что, что из Херсона? — Там стреляют. — Стреляют? Да? — Хмыкнула, махнула рукой и пошла. Мы проехали, а там грузинская пограничница к нам по-русски: здравствуйте, подходите скорее, все сразу, я вижу, паспорта есть, проходите, проходите». «Один водитель был путинист, в такси, — вспоминает Сергей. — Всю дорогу объяснял, что русские правы. Но денег не взял. Взял сначала и все отдал обратно». «И подвозили бесплатно, — добавляет Алина, — и вещи дарили, было даже трудно все это принимать, признать, что мы бедные беженцы».
Становится поздно, и мы прощаемся. Во дворе полно детей, нас ведут смотреть мост, который они построили через местный ручей. В садовом павильоне начинают жарить шашлыки. Алина провожает нас до дороги. Потом идем в темноте по шоссе, над долиной огромные звезды, позади огоньки в саду. До поворота слышны голоса, обсуждают местное мороженое.
На следующий день мы заблудились в ближних горах и чудом поймали автобус. Громко вспоминаем вчерашнее. Водитель обернулся и заговорил с нами по-русски: «Вы что, дальше пешком пойдете? Я тогда высажу вас на развилке, там тропинка через лес. Короче, чем по шоссе». Я узнаю его по акценту, но, что за акцент, по-прежнему неясно. Вроде не грузин. Может, болгарин? «А, это вы тогда сказали про модного хохла, я помню». Он смеется. «Да тут кого только нет: украинцы, казахи, киргизы. Я со всеми говорю». «А какой язык у вас родной?» — спрашивает В. Он секунду глядит на шоссе перед собой. У меня возникает чувство, что он может быть из России. С территории России. Дагестан, Ингушетия? «Я шесть языков знаю, — говорит он, — они мне все родные». «Какой замечательный ответ», — говорю я и мельком думаю, что мой русский тоже не без акцента. Мы желаем ему хорошего дня и выходим. Прямо от обочины тропинка уходит в лес, приходится раздвигать руками разросшийся иван-чай. Так и надо отвечать, думаю я на ходу. Если язык больше не поворачивается сказать, что ты русский. Если встречаешь тех, кто всё потерял. И если то, что все здесь из разных мест и говорят по-разному, приводит не к меньшей, а наоборот, к еще большей близости и большему пониманию друг друга. Именно так: «все родные».
Август 2022 г.