Этот текст был написан авторкой в марте 2022 года, чтобы не сойти с ума и не забыть себя. До 24 февраля она не собиралась никуда уезжать из дома, а 7 апреля посадила в машину сына-подростка и собаку и повезла их через Новгород в Эстонию, а дальше — в Берлин и Черногорию. Этот дневник —  хроника принятия решения, итог 42 лет жизни до перехода, субъективная фиксация катастрофы. Он целиком написан в Москве, попытки закончить текст «по ту сторону» окончились неудачей.

Снег был уже твердый, покрытый настом, по нему можно было идти, не проваливаясь. Но еще по-зимнему чистый, без черных разводов. А тени от деревьев — февральские, длинные, на ярком солнце казалось, что на снегу прочерчены четкие синие полоски. Рыжая собака Люся бежала, мелькая, по этим полоскам, а навстречу ей — белая собака Ингрид. Обе похожи на лаек с хвостами-колечками, только Люся — крупная тарусская дворняжка, а Ингрид — мелкая японская сиба-ину. Они встретились, как всегда, напрыгнули, начали бегать друг за другом, валяться и покусывать. Хозяйка Люси Маша шла мне навстречу в желтой куртке. Мы посмотрели друг на друга и обе начали плакать.

— Ну у тебя же есть израильское гражданство, — сказала Маша утвердительно.

— С чего ты взяла?

— Нету? Я была уверена… Ты похожа на человека, у которого должно быть израильское гражданство.

Маша уже на следующий день была с семьей в Ереване. Их рейс переносили несколько раз, двигали и двигали, за это время пару самолетов, летевших туда, развернули обратно в Москву. В тот же день с теми же переносами и истериками улетала моя близкая подруга, тоже Маша, — увозила сына девятнадцати лет, у которого не оказалось загранпаспорта. А слухи о введении военного положения и закрытии границ для мужчин призывного возраста были вполне определенными. Мы все успели — две Маши и я. Только я отправила сына одного.

Неделю назад ему исполнилось 20 лет. За месяц до этого я увидела, что в день его рождения — 23 февраля — будет концерт БГ в Питере. И предложила ему съездить, совсем не рассчитывая, что он захочет встречать день рождения с мамой и младшим братом, а не с друзьями. А он согласился. Мы поехали втроем на «Сапсане», выпили на Рубинштейна пива за его здоровье и будущее. Совсем не помню, о чем мы разговаривали.

Потом был концерт, очень странно, что все сидели: из-за коронавирусных ограничений не было стоячки перед сценой, только чинный сидячий партер, а сам Борис Борисыч, видимо, не очень хорошо себя чувствовал, поэтому большую часть песен тоже пел сидя. Да, мы уже знали, что будет плохо. Уже было заседание Совбеза с «подтверждаю…» и сползшими лицами подтверждающих. БГ со сцены сказал: «Есть ощущение, что этот концерт мы запомним надолго».

Ночью мы погуляли по Петроградке, заходили во дворы, а утром 24 февраля я, как все, проснулась почему-то в 6, как будто меня толкнули в плечо. А дети проснулись от моих рыданий «Они бомбят Харьков, десант в Киеве, этого не может быть». О том, что началась война, я узнала, лежа на диване в трехместном номере маленькой гостиницы на задворках Невского проспекта.

Я родилась всего через 34 года после 8 мая 1945-го. Моя жизнь уже на 8 лет длиннее, чем прошло с конца Второй мировой до моего рождения. То есть я попала куда-то примерно в серединку мирного кусочка истории. А вовсе не туда, куда мне казалось.

А казалось мне, что я рождена для счастья. Моя бабушка была подмосковной крестьянкой — голубоглазой, высокой, крупной, с русой косой. Она первая из всей семьи (девять братьев и сестер, она предпоследняя) доучилась десять классов, последние два года ездила в Москву в школу каждый день на электричке. И во время войны вышла замуж за инженера, вдвое ее старше, они жили на Остоженке в маленькой коммуналке. Моя мама уже была «городская», в деревню приезжала на каникулы, она закончила институт, выучила языки, работала переводчиком. И поехала в Италию и в Париж впервые, когда ей уже было за сорок — в 90-м. Но поехала. И ездила с тех пор много-много раз, до самой пандемии, была в Индии и Венесуэле, в Израиле и в Китае. У нее всегда были веселые красивые друзья, она умела одеваться и любила покупать красивые вещи себе и мне, ходить в театры, на выставки и концерты.

И я, конечно, была уверена, что мой шаг после мамы будет так же далеко вперед, как бабушкин после прабабушки, а мамин — после бабушки. Что жизнь развивается куда-то к лучшему, потому что всё плохое заканчивалось у меня на глазах. Я застала мрачное начало 80-х, скорее эмоционально, в ощущениях, чем сознательно: череда похорон генсеков, подвядшие гвоздики в детском саду под «Что тебе снится, крейсер Аврора, в час, когда утро встает над Невой?», кудрявый дедушка Ленин на октябрятском значке и лысый на первой странице букваря («Какой Ленин? Запомни, у тебя есть один дедушка, и его зовут Саша»).

А потом мы с бабушкой стояли в очереди в автолавку за спинками минтая в деревне рядом с Внуково, где несколько лет снимали дачу, над нами низко заходил на посадку самолет, и тетушки в разноцветных одинакового фасона ситцевых платьях в этой очереди радостно обсуждали: «Это Рейган летит! Рейган к Горбачеву летит!». А дальше очереди за едой становились всё длиннее, а жизнь всё свободнее и будущее всё радостнее: журнал «Огонек», газета «Аргументы и факты», огромные развалы с репринтными и переводными книжками — вдруг всё стало можно! Говорить, читать, ездить, дышать. Философия, астрология, эмигранты, любовные романы, «Это я, Эдичка!» — всё можно читать нон-стоп, а не только собрания сочинений, которые папа получал по подписке. Издали Бродского и Довлатова, Солженицына и Шаламова, Гинзбург и Гроссмана. Мы всё это читали с мамой, иногда я раньше нее: никому в голову не приходило, что бывает литература не по возрасту. Дедушка Ленин покрылся пылью. Выборы, агитационные листы за Попова и Станкевича, в руинах церкви в парке возле дома появился голубоглазый батюшка и стал служить под открытым небом. «Россия, которую мы потеряли» и «Асса». Цой и группа «Комбинация». Про нас все забыли, мы пили водку в Нескучном саду и убегали от ментов, парни носили кастеты отбиваться от гопников и футбольных «ультрас», у каждого была парочка очень опасных историй, мы ждали своего прекрасного будущего.

Я поступила на журфак МГУ, потому что хотела менять мир. Хотела успеть поучаствовать в создании этой новой страны. Моим кумиром и ролевой моделью была Таня Малкина, журналистка «Независимой газеты», которая в августе 91-го спросила на пресс-конференции членов ГКЧП: «Вы понимаете, что совершили государственный переворот?» Это был исторический вопрос. Таня сообщила им, что они уже проиграли. Я боялась, что поздно родилась и не успею. Мы были очень политизированы, мои однокурсники начинали сразу работать в «Новой газете», в «Коммерсанте», на «Эхе Москвы». Мы ходили в Музей кино, тогда еще на Краснопресненской, и пересмотрели все фильмы. Мы ездили на электричках в Питер и «видели ночь, гуляли всю ночь до утра». А потом Ельцин, наш старый нелепый президент, сделавший столько страшных ошибок, но все-таки наш, живой, тот, из Белого дома на танке, сказал: «Я ухожу, я сделал всё, что мог».

Мы видели много войн — чеченские, Сербию, Афганистан, Сирию, армянско-азербайджанскую, грузинскую, тот же Донбасс в 2014-м. Но я впервые смотрю на фото и видео, как людей вытаскивают из-под завалов, как в моргах лежат трупы детей, которых убило в собственном дворе, как беженцы колоннами идут к границе, и прямо физически ощущаю, что это может очень скоро начать происходить с нами, со мной, с моими соседями. Не только может, но и должно — по справедливости. И от этого особенно жутко.

Спросила в соседском чате про наш подвал, можно ли его использовать как бомбоубежище. Думала, надо узнать на всякий случай, как туда заходят, начать носить воду и какие-нибудь подушки что ли. Женщины сразу откликнулись: давайте отнесем — это было бомбоубежище по документам, но недавно статус понизили до «укрытия». Потом включились соседи-мужчины: «В случае нанесения какого-либо удара современными видами оружия и учитывая наше местоположение, эта землянка не спасет, а будет братской могилой», «Мне кажется, в нашем случае это пародия на бомбоубежище», «Когда вентиляционную шахту сломали, никто и не рыпнулся». На мой вопрос, что делать в той конкретной ситуации, в которой мы находимся, а не в той,  какая должна была бы быть, если бы их послушали три года назад во время капитального ремонта, мужчины ответили игнорированием. А женщины вызвали инженерную инспекцию, которая обещала «подготовить помещение к приему населения».

Сначала прямо 25 февраля мне написала подруга. Журналистка К. Сказала, что срочно улетает с детьми и котом. Потом написал ее муж, попросил перехватить денег, чтобы дать им с собой. Я оказалась очень удобным другом отъезжающих: с тех пор, как судебный пристав показал моей адвокатке все мои счета, я свои накопления снимала налом в валюте и держала дома. Надо мной посмеивались: деньги должны работать, нужно инвестировать, что ты, как старая бабка. Зато теперь я не стою в очередях к банкоматам, и в фантики превращается только моя зарплата, а не заначка. К. улетела. Потом написала подруга З. Журналистка, иноагент. Она боялась паспортного контроля. Улететь надо было срочнее некуда: как и у К., было четкое предупреждение об аресте в ближайшее время. З. шла к контролю, удалив с телефона все приложения, и боялась. Я сидела с телефоном в руке и молилась, чтобы ее выпустили. Муж З. через несколько дней привез ей детей в Ереван и улетел дальше эвакуироваться со своей работой. Муж К. прилетел к ней, забрал кота (для выезда из Киргизии, где они оказались, был нужен другой пакет кошачьих документов) и вернулся на работу в Москву.

К. и З. встретились в Стамбуле через несколько дней. Они не были до этого знакомы. Обе застряли на пересадке, потому что в Стамбуле шел снег. Две моих близких подруги, у каждой по две дочки, оказались вместе на несколько дней в заснеженном Стамбуле, хотя еще две недели назад ни одна из них не собиралась никуда уезжать, а З. только что переехала в новую квартиру. Теперь они ждали погоду, у них не работали банковские карточки, и надо было искать деньги на еду. А я уже никак не могла им помочь.

Из того же Стамбула мне звонила подруга Б., она шла где-то по улочкам Бейоглу и, матерясь на обледенелых горках, кричала мне в вотсап: «Ты представляешь, я думала, что я истеричка! Сидела в аэропорту и ругалась: куда тебя несет, что ты боишься, как ты могла всё бросить! А пока я летела, ко мне домой пришли менты! Хорошо тем, кого редакции вывозят, а кто фрилансер, как я, тому совсем непонятно, что делать. Но я сниму тут фильм про то, что с нами происходит, а потом в Тбилиси, наверное. Надо всех там обнять».