Мы все сошли с ума. Это нормально.

Когда Москва, в которой я родился, бомбит Киев, в котором родился мой папа, как можно не сойти с ума? Фрейд написал бы про нас тома.

Когда человек, которому я когда-то жал руку, становится убийцей и военным преступником, а потом его разрывает на части в заминированном автомобиле, как можно не повредиться в уме? В уме, в котором приходится постоянно держать тысячи трупов мирных жителей Украины. В уме, который должен быть приспособлен для спасения потерявших кров, вынужденных скитаться в безопасном, но мучительно чужом зарубежье. В уме, который считает, сколько из тех, кого удалось вывезти из зоны боевых действий в Европу, приняли решение вернуться в свою страну под русские ракеты просто потому, что страна своя.

Как оставаться в своем уме, когда каждый день творится немыслимая и абсурдная жестокость, когда любые попытки понять, ради чего ежедневно убивают людей, упирается в заведомую бессмыслицу этого предприятия: убивают просто потому, что могут, бесцельно, безжалостно? Когда смотришь, как обезумевший от безнаказанности бандит горделиво тычет в трупы посланных им на смерть и орет про боеприпасы, как не упасть в безумие?

Это нормально, сойти с ума. Важно только помнить, что каждый из нас сумасшедший.

В литературоведении есть такой термин: недостоверный повествователь. Это как гоголевский Поприщин в «Записках сумасшедшего»: когда он рассказывает, что собачки обмениваются письмами, и объявляет себя королем Испании, а санитаров сумасшедшего дома — испанской делегацией, читатель не должен ему доверять, а должен только пробовать догадаться, что происходит в действительности, которую Поприщин не в состоянии вместить.

Надо помнить, что сегодня недостоверный повествователь — это каждый из нас. То, что мы говорим о мире, о людях, о жизни, об истории, о жестокости — недостоверно. Мы просто сошли с ума.

И, разумеется, те из нас, кто совершенно спокоен, у кого business as usual, сошли с ума покрепче многих. Это ничего, это тоже нормально.

В психозе мы творим вокруг себя миры, в которых знакомые нам и незнакомые люди — только пешки и фишки, только колода карт. Мы точно знаем, что они думают и что чувствуют. Чем платят за слова и что наживают на чужих горестях. У нас, безумных, нет сил проверять свою картину мира, сверять с реальностью, задавать живым людям проверочные вопросы: что ты чувствуешь? что ты хочешь сказать? что ты делал, а чего не делал?

Мы погрязаем в своих бредах, неутомимо выкрикивая в мир результаты своих прозрений. Каждого их нас облучают из розетки: хорошие люди, еще более хорошие люди, мировая закулиса, лазутчики и разведчики, каждому из нас всё предельно ясно. И мы не можем молчать, мы обязаны вывалить безразличному миру в лицо всю нашу окончательную правду. Но настоящая правда ясней: мы просто сошли с ума.

Ум возвышается над нами, скалистый и недоступный. Мы сошли с него и потеряли тропу, нам не взойти обратно.

Каждый раз, когда мы хотим разоблачить, проклясть, пригвоздить, очень просто всё объяснить, нам хорошо бы припоминать — из последних сил, через не могу — припоминать, что мы сошли с ума в мире, сошедшем с ума, вывихнувшем себе все суставы.

Да, это верный путь к немоте и отчаянию. Спасение только в труде, в помощи тем, кому хуже, чем тебе.

Говорить от себя невозможно и больно. Каждый воет внутри себя. Это нормально. Самые отчаянные силачи всего лишь не выпускают воя наружу; честь и хвала.

Страшный соблазн — говорить от имени кого-то другого. Выдумать себе Его: оскорбленного, униженного, страдающего, убитого, ограбленного, истекающего кровью. Выдумать себе, что бы он должен был бы думать: неважно, как там на самом деле, мы лучше знаем, что ему надо думать. Ведь это наш бред, мы знаем его налицо и с изнанки. И говорить, говорить от его лица, натягивая его на руку как куклу-перчатку. Торопливо выхватывать из онемелого рта застоялый язык и его говорить, ради всего святого, Монтрезор, ради всего хорошего, против всего плохого.

Тысячи их, незримых и неизменно благодарных, стоят за плечами каждого говоруна, беззвучно рукоплеща каждому сказанному словцу, каждой ввернутой шпильке, повороту винта.

Это не мы, это он клеймит выдуманных врагов. Это не мы, это он развешивает ярлыки. Это не мы, это он требует крови. Это не мы, это он ненавидит, ненавидит, ненавидит.

«Если бы я был NN, — говорим мы себе, а еще лучше всем окружающим, смутным лицам без особенных черт, — если б я был NN, я б никогда ни за что не {сказал / укорил / попросил / отказался / полюбил / согласился / заплакал}. А он? Что за стыд, как так можно, позорное рыло!»

Той порой настоящий NN, тот, которого сочинили не мы, но создатель миров, — настоящий NN изнывает от боли, от последнего одиночества каждого человека, от своей непридуманности, от отчаяния быть живым. Мы вонзаем в него свои бреды, громоздя обвиненья поверх оскорблений, мы не можем его не язвить, нам нельзя, он неправда, мы мучаем их.

Хорошо бы дышать. Хорошо бы держать ум во аде. Там, в аду, есть обратная тропка, обязательно есть. Хорошо бы держать ум во аде.