ГОРЯЩИЙ КРОССВОРД

Иди позови Томми. Или он опять не хочет с нами? Говорит, что поест у себя. Мам, я волнуюсь. Почему он стал такой? Ну, после войны с лётчиками такое бывает. А он когда-нибудь станет как раньше? Ну что за вопросы ты задаёшь. Откуда я могу знать? Мы все меняемся. Дети растут, мы стареем. А Томми? Что происходит с Томми? Господи, да отстань же ты от меня! Мам, прости. Мам, я не хотел.

К тебе можно? Прости, у меня ужасный беспорядок. Ничего-ничего, я так рада, что ты с нами, я опомниться от радости не могу. У Филморов трое сыновей не вернулись с войны, у миссис Харрис погибли муж и сын, всё это так ужасно. А ты снова с нами.  Да, мам. Томми, скажи, чего бы ты… Ну, чем бы ты хотел заняться? Я поняла, что мои шляпы тебя не привлекают, и, в общем, ничего такого уж страшного, у нас и так бизнес идёт зашибись. Лондон стал такой серый, унылый… Я считаю, что он снова должен стать весёлым городом. Как ты сказала? Зашибись? Ну… Да, я немного преувеличила, но ведь мы же и правда не бедствуем. А, слово? Сейчас так говорят… Вроде. А-а. Извини, наверное, я некстати его сказала. Ну что ты, мам. Просто я не знаю, я, наверное, ничего не хочу. Мне просто стыдно сидеть у тебя на шее. Ты и так всю войну одна поднимала мелких. Том, ты знаешь, как я  к тебе отношусь. Ради тебя… Любое твоё желание для меня закон. И для всех нас, ты же знаешь. Мы бесконечно любим тебя.  Только… Прости, я хотела сказать… Все эти бутылки… Тебе не кажется, что ты немного слишком приучился, я хочу сказать — привык… Да, наверное. Хорошо, мам. Буду пить меньше. Ладно. Хочешь побыть один? Да. Наверное. Пойду прогуляюсь. А с кем ты гуляешь? У тебя есть товарищи? Однополчане? Да какие однополчане, мам. Какие к чёртовой бабушке однополчане. Ой, прости, наверное, я что-то не то сказала.

И что, тебе помогать он тоже не хочет? С тем вторым магазином? Знаешь, мне кажется, он не то что не хочет — не может. Ты его просто оправдываешь. Столько молодых людей вернулось с войны, и все пытаются как-то устроиться. Конечно, безработица и всё такое, но ведь и жить хочется. Да и ты всё ему стараешься дать. Дело просто в выпивке! И в плохой наследственности. Я не хочу так думать. Мне всё-таки кажется, что дело в войне. Что-то там случилось с ним такое. Только вот не понимаю, когда. Когда он приезжал в отпуск, мы всегда видели его прежним. Или это только так казалось? Он был весёлым, шутил, он был… Душевным, таким, как всегда. Мелкие его обожали, они так ждали его. Господи… А теперь приехал — и ни словечка… Он, знаешь, даже не то что грубый — он сухой какой-то стал. Или не сухой, а даже, я не знаю… Безразличный. Как будто его ничего и вправду не интересует. Джордж мне знаешь что сказал? «Я скучаю по Тому, каким он был до войны». Знаешь, что я думаю. Я думаю, что, может быть, ему нужен врач. Может быть, это вроде болезни, ну, знаешь, вроде той, которая была у покойного Майкла, когда он, ну, знаешь, тогда. Может быть, ему нужно как-то изменить жизнь, и это поможет.

Да, мадам. Это частая история. О, так значит, вы знаете, как  это… Я хочу сказать… Что с Томом?.. Да, мадам. Это у них у всех.  Вы хотите сказать — у всех, кто прошёл войну? У многих. И не  только у солдат. О, так это очень хорошо, если это такая распространённая… болезнь? Ведь это болезнь? Как же нам вылечить Тома? Никак. То есть… Возможно, время. А возможно… Но как долго это продлится? И… Он же станет, ну, обычным, то есть он будет чего-то хотеть, где-то работать, он… будет любить нас? Никто не знает. Я не могу дать прогнозов. Бывает по-разному.  Очевидно, тяжёлые впечатления останутся с ним надолго. Возможно — навсегда. Простите, но мне трудно поверить в то, что  прошлое может настолько сильно влиять. Да ещё и у всех. Вы же не хотите сказать, что целое поколение мужчин, прошедших войну, так же, как Том, кричит по ночам, не знает, чем себя занять и смотрит сквозь тебя в разговоре, — ведь этого не может быть! Мадам. Вы живёте в Лондоне. Вы видите, что делается вокруг вас? Видите, что стало с городом? Сады, дома. Вы понимаете, что душа человека, его сердце, его ум — это как сад, как дом. Как раньше уже никогда не будет. Да, никогда. Если повезёт… Может быть, из этого когда-то возродится что-то другое. Или не возродится? Или не возродится. Такое тоже может быть, я хочу, чтобы вы это хорошо понимали.

Снилось, Несса? Мне снилось, как мы летим сбрасывать бомбы на немецкий город. Мы уже не первые летим — второй атакой. Первая сбросила бомбы, потом «зажигалки». А теперь наша очередь. Всё идёт по плану. Так, как надо.

Мы летим второй очередью. Ещё, представляешь, радуюсь, что бомбовая нагрузка такая маленькая. Всего-то «булочка» на четыре тыщи фунтов веса. Самолёт лучше слушается.

И вот я лечу, подлетаю, и издалека на подлёте уже видно зарево всех этих пожаров. И вот подо мной этот город — он горит.  Весь горит, каждая улица. Знаешь, на что это похоже? На кроссворд, в котором каждый квадратик — в огне. Там дома, люди, но нам сверху их не видно; всё, что мы видим, — это горящий кроссворд. Я даже не знаю, как тебе это описать, Несса. Там горело просто всё, абсолютно всё. Город превратился в огненный смерч. А над нами, выше всех самолётов, огромный, жуткий розовый шар. Точно так же немцы бомбили Ковентри в начале войны. Мы у них научились, понимаешь? Мы же молодцы. Мы хорошенько их проучили, да? Мы хорошие парни, у нас большие пушки. Хорошие парни научились убивать лучше, чем плохие парни. И победили плохих парней. А заодно убили тысячи детей и женщин. Но иначе было никак! Это был нацистский город. Это была война. Они хотели нас уничтожить, а мы уничтожили их. Мы были правы. Никаких ошибок. Добро победило. Война — так она устроена. И меня тошнит от войны, Несса. Меня всё время тошнит, и я точно знаю, что никогда не перестанет.