Скандал ****(греческий, ловушка — из беседы с Ириной Сандомирской) Отойди от меня, человек, отойди — я зеваю. Этой страшной ценой я за жалкую мудрость плачу. Видишь руку мою, что лежит на столе, как живая — Разжимаю кулак и уже ничего не хочу. (Довид Кнут) Барашкова Предлагает маленькую игру Каждый расскажет свою гнусность Вытащит на кончик языка То, что бежит языка, И лишь поэтому не делает жизнь не/совместимой с жизнью. Тоцкий рассказывает историю про камелию. В этом месте романа можно бы и заснуть: Именно отсюда уже видать Муху на ее узенькой пятке. А прикинь, Тоцкий такой: Когда тебе было 12 лет, Я сказал — или ты берешь мой член в рот Или ты идешь мести улицы в шляпе С перышком крашеным красным. О чем мы не говорим? Нет лучше так о чем я не говорю Нет лучше так о чем никто не говорит Я не говорю о том, как предала друга, старика и младенца О том, что мне предложил Тоцкий (ответ мой был нечленоразделен) О том, как я попрала любовь О том, как потом на коленях я выспрашивала любовь А знаете, чего стоит встать на колени человеку моего веса в культуре? Мы не говорим о том, что нам просто не повезло И наша агентность стала равна нулю пеплу ветру О том, что никто из нас ничего не может противопоставить Машине смерти, кроме себя в виде орудия; За вычетом этой опции все остальное — пепел ветер ноль, И все — все равно и уже никто ничего не хочет. Лучше уж я в Калифорнии буду дуть коктейли и смотреть волшебные фильмы Ива Аллегре про Францию в 1943-м году — Там все говорят о камелиях. Чем Париж так воняет Шанелью Может быть, нужно подмыться? Но, может быть, и нет? Маленькое черное платье не пахнет: Даже если эсэсовец дрочит на него — Всегда потом можно сказать, что Маленькое черное платье — это траур по моей жизни. Чем Париж так воняет? Жидами Берберова королевна отворачивается Лифарь королевич отворачивается И только кишиневский поэт Довид Кнут Поеживается возле Сены, когда идет убивать. Отличный, кстати, поэт: лучше Набокова, не хуже Бунина. Идет убивать вместо тех, кто превратит его стихи потом в пыль забвенья, В антологию даже не включит или включит в раздел «комментарии». Скандал умолчания заключается в том, Что нам выпало такое непристойное время, Когда стих твой отбрасывает тень, Только если ты готов убить либо быть убитым За стояние своих слов против: Стихи без тени — вот моя идея для антологии.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Там в тишине перебегают шумы князь Вяземский, «Леса»
На меня направлен космический душ шарко Я брожу как муратовская актриса шарко (лишь муратовская, а не какая-нибудь другая), тушь размазывая, светляков пугая. Я пытаюсь «взять себя в руки» (заметил один дружок Что, опричь мастурбации, в словах этих мало смысла), Но не в силах взять, отдаю себя на ожог, На обжиг собственному, темному, несгорающему огню. Вместо вещей вижу только тени вещей, только их виню — Но как зато виню: подробно, любовно. Обвиваю их, как ядовитый плющ, Памятью, обпеваю их воплем, как известная ярославна. Ко мне из чащ То опоссум сконфуженный выбежит, то койот: Мол, что ж ты, мать, так убиваешься, по кому? Я ему разьясняю: человекозверь, знать не знает, о чем поет, О чем орет, о ком надрывается в им производимом дыму.
…
Две эти смерти взяли лето мое в кавычки: Словно плюща побеги вытекли по стене Остается зябнуть, менять привычки. Они меняются лишь от смерти — внушили мне. Каждый раз, когда я теряю имя ли ноту дату Капризно и развлеченно пишу тебе sms — Словно плебс соверена призываю к ответу — Но в ответ раздается ничего, нежный треск Нарушения связи — плещут радиоволны, Серый берег как губка поглощает туман В Сан-Франциско, и век твой столь гротескно неполный Прорывается будто жестко сдержанный стон. Созиданье насмешка изуверство зиянье — Все распалось-пропало, мой сиамский близнец, Антипод/отраженье, наше чванное знанье Стало чёрный колодец, мой сиамский беглец. Снова август и август, я вбираю с экрана Волчий ракурс Делона — я люблю пустоту — Смерть опять обнажает загорелое лоно Или лого, — твой голос как таблетка во рту.