Распускается объектив, фотографирует небо, рядом еще один, их много, по проводам пересылают голубизну, целое море спокойствия.

Скоро выплывет шоу дефектов: море кризисов, море войн, море навязчивых состояний. Голубизна потемнеет и зарябит вдалеке как муар ксерокопий:

город включил огни, маленькие, далекие, смотришь на них и видишь вчерашний день

Равнина издали покажется болотом, а посреди такой железный ящик с невлезайубьётом, и в нём хохочут день-деньской;

такой тип юмора как в старом КВНе как если запустить миджорни на советском ЭВМе и результаты запостить;

такое, чтобы накормить психоанализ — как парни на селе для сохраненья чести догадались подсунуть рельс бензопиле;

но ночью над водой взлетают огонёчки и пропадают: пых возможно, это фронтовые свечки завода общества слепых?

Глаза, антропный принцип, мир таков, поскольку мы из круглых облаков глядим невыпадающей черникой

но мы в недоуменьи хелицер, как голодал немецкий офицер перед Герникой

покуда мы глядим во все концы, к нам прилетают быстрые скворцы, выклевывают зрение черничных

бессмысленных шаров, о пустяке смеются на свободном языке, в котором много и десятеричных

Думаю о вас, друзья, обнимающиеся под гулкими белыми сводами в Гостином дворе, в негостеприимном месяце ноябре, накануне отвратного декабря, между книг, шелестящих: все это было зря; обнимитесь, так передается хороший вайб, робкий вайб, обнимитесь, а за руки не беритесь, в чемодан влезает до нескольких килограмм антологий, нон-фикшена, книг стихов, разносите безвредные штаммы слов, увидимся в декабре, январе, elseваре

А облизывал унитазы, валялся в скотомогильнике, очень старался

Б донатил и волонтерил, менял аватарки находил в автаркии утешенье в плутархе

В штудировал лотмана но сам и взорвался где вчера целовались нынче копают землю

как блатная истерика мыслит вовне коробки нанося гроссмейстеру хук в минуту цугцванга

самолеты звякают фиксами в край тропосферы облетая вышки гулага и телебашни

лес конкурирующих ординат создает помехи и диспетчер блажит покажи мне свои нашивки

звуковой барьер перепрыгнут последней тягой гром гремит но кусты не трясутся они оглохли

Самая темная ночь перед рассветом, где-то в районе сочельника и московских бульваров, когда мигает иллюминация и бездомная кровь останавливается на скамейках.

Звездочки снега гонят газетный лист. Самая темная ночь встает над нефтяными вышками Салехарда, запахнута в северное сияние. Ничего не видно соседям по широте.

Самая темная ночь наступает на скейтборд одинокого вагонзака и со свистом летит на прогулку, только искры гаснут в полах ее темноты и окалиной падают вдоль магистрали.

Обступившие горя отмахивают руками, облепившие горя скребают щёткой, колупают веткой, грозят на ветру ответкой, возвращается ветер с пращой и кляпом и праща не прощает, кляп успевает поведать как он вырвался из витрины, теперь повышен до орудия правды, которому плач не слышен, но в модели премиум будет слышен.

Пули дуры, штыки дураки, бомбы суки, ракеты мрази вот что нужно сказать проклиная руки в том числе свои; признавая реки по которым текут глаза, волны век, навсегда закрытых. Там под ними наверное свиделись и простились, не заметив свидетелей — головы из болотца руки всё работают; запустились типографии для печати лоций